Эти воспоминания были написаны Надеждой Наумовой после войны по настоянию мужа, Героя Советского Союза, генерал-майора Михаила Наумова, командира партизанского соединения. Впоследствии отдельной главой включены в книгу "Степовий рейд", вышедшую в 1964 г. в Киеве. Простыми, но очень трогательными словами Надежда Трофимовна описала события лета 1941 года и эвакуации, эмоции, которые испытывали жены и родственники тех, кто ушел на войну и о ком сообщили скупую строчку: "Пропал без вести". Довоенная жизнь, известие о начале войны, бомбежки, жизнь в чужом месте с маленькими детьми и счастливые вести - все собрано в этом небольшом, но очень ярком фрагменте.
1941, г. Сколе, Львовская область
Проснулась я 10 мая от сильного шума моторов и гула тягачей. Было 5 часов утра. Муж спал. Разбудила его и спросила: почему в городе так много танков? Это, говорит он, наши части отходят в лагеря, на границу. В горы...
Ясное холодное утро. Вспомнила, как много раз я переезжала из зимних квартир в фанерные домики лагеря. Так было в Туле, Москве...
- Миша, как ты думаешь, будет война с Германией?
- Будет,- говорит,- несомненно будет.
Я ждала, что он скажет - нет, и я смогу навестить своих родных.
- Михаил,- говорю я,- знаешь что? Я хочу поехать в Шостку, возьму Славика, а то через шесть месяцев у нас будет второй ребенок, и тогда мне придется надолго засесть в Карпатах. А так хочется увидеться с мамой...
Миша лежит с закрытыми глазами. Молчит.
- Поеду...
- Но ты же знаешь, как я не люблю, когда ты отлучаешься... Мы всегда вместе.
- Но ты же все равно поедешь по делам, вот и я с тобой до Львова. А потом, тебе двадцать пятого в Москву, на сборы... Пока ты будешь в Москве, я побываю в Шостке. Очень соскучилась...
- Ну что ж, если так хочешь...
Я не была в Шостке два года. Готовлюсь в дорогу. Собрала в саквояж самое необходимое. Мы были счастливы, покидая прикарпатское местечко Сколе. В Львове Миша купил мне билет, - я уезжаю завтра, а сам он вечером должен отправляться на заставы.
Взяли Славика за ручку и пошли обедать в ресторан. Потом мы проводили папку на вокзал. Мне вдруг стало так тревожно... Приближалась минута прощания, и я уже не хочу в Шостку.
Хочется побыть хотя бы один день вместе.
- Миша, останься. А завтра поедем все...
- Нет, мне сегодня нужно быть на границе.
- Ну, хорошо, я тоже долго не задержусь в Шостке, недели через две приеду в Сколе. И ты не задерживайся. Прямо из Москвы - домой.
- А может, тебе не придется приезжать в Сколе. Встречу в Берлине!
- Что? - удивилась я.
- Ничего...
Мне стало страшно.
- Будет война?
- Конечно, война неизбежна, но не сейчас. И вообще не так скоро. И тебе незачем волноваться.
Мы вышли на перрон. Вот и вагон. Мы не успели поговорить, попрощаться, как раздался свисток. Миша поцеловал нас, вскочил на подножку и, держась левой рукой за поручни, прощально махал правой. Слезы из моих глаз так и покатились.
- Зачем я его оставляю? Зачем еду?
Я готова была вернуться... Но поезд все отдалялся, увозил улыбающееся и дорогое мне лицо. Еще несколько прощальных взмахов руки - и все растаяло в дымке.
Я долго стояла, пока Славик не сказал:
- А мы почему не поехали?
Да... Почему мы не поехали?
- Мой маленький, мы поедем завтра!
Подпись на фото: "Гомель 12/VIII - 32. Любимой девушке и лучшему другу Наде".
Я вспоминала, как начиналась наша совеместная жизнь. с ноября 1932 г. когда я уехала с Мишей в Гомель - военно-химическую школу.
Началась моя новая жизнь - жизнь жены красного командира. Приходилось жить на временных квартирах, в общежитиях, в палатках... А сколько мест переменили: Гомель, Тула, Сталиногорск /Новомосковск/ Тульской области, Москва, Киев, Могилев-Подольск, Леско Львовской области (теперь Польша), Львов, Черновцы, Сколе Дрогобычской области - и это все только до войны. С 1938 по 1941 год - на погранзаставах. Приходилось и верхом ездить на базар, и в стрелковых соревнованиях участвовать, как и многие другие жены командиров. Стрелять у меня получалось очень ловко, а Миша вообще стрелок был отличный и верхом ездил прекрасно, объезжал самых норовистых жеребцов.
В 1937 году у нас родился сын - Славик.
В ШОСТКЕ
Через сутки - мы в Шостке. Мама плакала от радости, увидев своего единственного внучка... В июле ему будет четыре. Он такой здоровый мальчик. Сестра Валя схватила Славика на руки, целовала в пухленькие щечки. Ее дочки, мои племянницы, - одиннадцатилетняя Алиса и трехлетняя Лина бросились мне на шею. Смотрю - выглядывает еще одна мордочка: темноволосая, с большими черными глазами. Это младшая, Дина, с которой я еще не знакома.
- Позавчера ей исполнилось два года, - говорит сестра.
Свою единственную сестру, которая старше меня на полтора года, я очень люблю. Она такая красивая, здоровая, цветущая. Валин муж, Сергей, встречал нас на станции, и мы дорогой с ним наговорились вволю.
- Как хорошо дома! - говорю я. - Жаль, что нет Миши, вот бы всем вместе сесть за стол!
Полетели дни, счастливые и веселые. От Миши уже получила несколько писем. Написала, чтоб обязательно приехал за нами. Пообещал освободиться до 25 июня.
Приближался долгожданный день счастливой встречи. Была суббота, мы старательно прибрали квартиру. Вечером Сергей сказал, что завтра на заводе будут тактические учения и, несмотря на воскресный день, он уйдет рано. С вечера мы долго засиделись, не хотелось ложиться спать.
Как хорошо вокруг! Сколько зелени! В нашем саду много груш, яблок, слив. Уже поспел "белый налив", и дети с самого раннего утра собирают яблоки.
Раньше обычного Сергею позвонили, чтобы он немедленно прибыл на завод.
- Ну, это уж слишком! - ворчал всегда аккуратный и дисциплинированный Сергей. - А вы, дамочки, заклеивайте окна, есть такой приказ...
- Зачем заклеивать? - ничего не поняли мы. - Как заклеивать? Разве на пороховом заводе что-то будут взрывать?
- Вчера вымыли, а сегодня пачкать? Не будем!
Приготовили завтрак, по-праздничному одели детей, и Валя позвонила на завод, чтобы Сергей скорее возвращался. Веселого и жизнерадостного, его на заводе любили.
Я очень люблю Сергея.
Десять утра. Вот-вот откроется дверь, войдет на кухню Сергей, снимет кепку, потрет большие крепкие ладони, схватит какого-нибудь малыша, подкинет под потолок.
А тут он вошел, ни на кого не глянул, и сразу - в спальню.
- Сергей, - спрашивает Валя, - ты заболел, что ли?
Молчит.
Подошла я.
- Сережа, что с тобой?
Молчит.
Подошла мама.
- Девчата, что с нашим Сережей? - спрашивает мама. - Ну, чего ты, Сережа, сердишься? Пойдем завтракать.
В ответ - ни слова. Начали тащить его за руки, дети забираются к нему на колени, а он отстранил всех и говорит:
- Отойдите, не хочу есть!
И сразу же закричал:
- Почему не заклеили окна! Чтоб сейчас же сделали это! Слышите? Клеить крест-накрест. Из газет режьте полосы.
К такому тону мы не привыкли.
- Ну и злюка! Где-то раскипятился, а дома зло сгоняет!
Но бумагу сразу же порезали на полосы.
Без десяти двенадцать Сергей сказал:
- Включите радио и сами идите сюда.
Смотрим удивленно. Часы отбивают двенадцать ударов. Слышим голос. Чувствую, как расширяются мои глаза. Забыла, что хотела сказать. "Война, война! На нашу землю вторглись вражеские войска!.."
Алиса заплакала и выбежала из комнаты. Все смотрели на меня.
Почему они так смотрят? При чем тут я? Миша!..
- Где он, Миша! Почему нет телеграммы?!
- Успокойся, - говорит мама, - тебе нельзя волноваться, а это не война. Это какая-то ошибка...
- Нет, - говорю,- война! Миша чувствовал, он говорил, когда я уезжала. Он не хотел отпускать меня. Где он? Что с ним?..
Я побежала на почту, чтобы отправить телеграмму, но ее не приняли.
Я сразу же написала несколько писем и послала простыми, заказными и доплатными...
Весь народ вышел на улицу. Женщины плачут, на душе стало страшно и темно. Вечером я боюсь выходить в сад. Не хочу оставаться в Шостке. Хочу туда, где он, мой друг. Всегда верила в своего мужа. Физически крепкий, выдержанный, он умел успокоить меня, всегда умел найти подбадривающие слова. Для меня он был законом и основой жизни. Мне казалось, что он самый умный, самый верный и самый сильный.
Я потеряла точку опоры, казалась себе слабой и беспомощной. Совсем растерялась. Ехать сейчас же в Сколе? Конечно, ехать! Я свято верила, что наши пограничные войска не пустят немцев на нашу землю.
Меня успокаивали, говорили, что война продлится не дольше дней двадцати и что надо ждать здесь, в Шостке.
На другой день утром пролетели два вражеских самолета. По ним стреляли наши зенитки, и мы впервые ощутили войну.
Я жду писем, жду телеграмм. Неужели ничего не напишет?
Меня тошнит, с каждым днем все хуже. Мама не думает о самолетах, она беспокоится обо мне.
- И надо же было в такое время забеременеть! - говорит она с упреком. - Был бы один Славик, а то... Одно несчастье.
Послала несколько писем в Москву, просила передать о нас по радио. Я знала расписание, когда передавали письма с фронта и на фронт. Слушаю фамилии красноармейцев, командиров. Ничего, ни единого слова...
Говорю своей подруге по несчастью - Вере Сенькиной:
- Не представляю, как это можно жить без Миши! Я не умею, не могу без него жить, я теряюсь, жду совета, помощи... Неужели же он не напишет?
Сестра Сергея Оксана и его отец Иосиф Евменович выкопали в саду бомбоубежище, сделали насыпь, повесили в убежище корзину с хлебом и салом. Как только появляются вражеские самолеты, мы хватаем детей и бежим в бомбоубежище. Но наша мать, как ее ни звала Оксана, никогда не пряталась.
- Карповна, вон над головой самолеты!
А она:
- Все равно где помирать, я только за вас боюсь.
Прошло двадцать ужасных дней. Спать часто ложились не раздеваясь, а детскую одежду складывали на столе, и как только начиналась бомбежка, хватали детей, заворачивали их в одеяла, хватали одежду и бежали в убежище.
В середине июля я пошла к начальнику штаба Шосткинского полка, чтобы через войсковую часть запросить Москву о судьбе своего мужа.
По форме заполнила анкету, написала заявление. Ответ пришел через две недели. Сообщали, что найдено личное дело командира Наумова Михаила Ивановича, что его жена имеет право получать три четверти его ставки. Мне предлагали получать 900 рублей, но я отказалась: как я могу взять столько денег, а что же тогда будет делать муж? И сколько меня ни уговаривали, я взяла поручение на 600 рублей в месяц.
- Сегодня иду в город, - говорю маме.
- Никуда не надо ходить, я так боюсь, когда ты уходишь.
- Мне надо сходить в штаб, может, есть извещение.
Мы с Верой уже прошли мимо завода, как вдруг слышим - знакомый гул немецких самолетов. Они гудят как-то особенно, прерывисто и страшно: "Гу-гу-гу-гу..." Завыла сирена воздушной тревоги. Никто не должен оставаться на улице. Мы бежим в чужой двор, а наши зенитки бьют по вражеским самолетам. Страшно в чужом дворе. Немецкий самолет то падает камнем, то с удивительной легкостью взмывает в небо.
Другой гул - уже ровный, родной. Это наш истребитель. И все равно страшно. Что там сейчас делают Славик, мама, дети? Забыв о страхе, бегу. Скорей, скорей домой!
Перебегаю из одного двора в другой, из одной улицы в другую, только бы скорее. Невольно мой взгляд притягивает воздушный бой. То один самолет падает, а другой настигает его, то другой молнией поднимается в небо, а противник хочет подняться еще выше, и сразить
его из пулемета.
Неужели не добегу? Вот уже и родная улица, еще несколько дворов. Бегу к убежищу. Дети радостно бросаются ко мне, обнимают. Через огороды бежит Валя. Самолеты удаляются, и наступает тишина. Женщины и дети выбираются из убежищ.
Созданы отряды ополчения. Домохозяйки по очереди дежурят на улицах, чтобы во время воздушной тревоги по улицам никто не ходил. Когда зажигательная бомба упадет на крышу дома или сарай, ее нужно сразу же схватить щипцами и бросить в воду. В каждом дворе стоит бочка с водой, ящик с песком, лежат лопаты. Мы учили детей, чтобы во время пожара они не терялись, а помогали взрослым.
С фронта приходят тревожные вести, наши части оставляют города. Неужели немцы дойдут до Киева? Знакомые семьи получают извещения о смерти сыновей, мужей, отцов.
- Что ждет нас?
- Не волнуйся, - говорит Валя, - разве такой герой, как Миша, погибнет? Он не погибнет и будет воевать с немцами, пока ни одного не останется на нашей земле.
Я отправляю в Москву телеграмму для передачи на фронт: " Миша, я со Славиком в Шостке, я знаю, ты сильный и смелый, бей врага".
Жду оглашения моей телеграммы. Слышу голос женщины, она пьет воду, голос у нее дрожит, она призывает соколов-летчиков, быть стойкими. Это говорила мать Гастелло. У меня слезы бежали ручьями, но я себе сказала, что я счастлива: в моей семье есть воин, который защищает нашу Родину. Мне не надо плакать.
Минуют дни, тревога нарастает, и с каждым днем становится все тяжелее. Воздух как будто раскалился, дома стали маленькими, улицы темными, люди угнетены. Собаки притихли, они уже узнают гул немецких самолетов, и как только услышат его - прячутся в будки.
Я слышу слово "эвакуация"... Мама никак не выговорит это слово и не понимает его значения. Пришел Сергей.
- Сегодня в шесть вечера отправляемся.
- Куда?
- Никто не знает.
Мама говорит, что без нас не сможет жить.
- Что я буду делать? Чьих детей нянчить? Зачем мне эти стены и углы?
Собираться - значит собираться. Что брать? И сколько?
- И надолго поедем? - спрашивает мама.
- Как прогонят немцев, так сразу и вернемся, - говорит Сергей.
- У меня нет документов, они в штабе, а до штаба шесть километров.
- Беги, - говорит Сергей, - и чтоб к четырем часам была здесь.
За два часа я обернулась. Не чувствовала ни усталости, ни страха. Ехать. И как можно скорее. Немцы уже под Глуховым.
Пришла домой. Стоят три чемодана. Зачем? Ведь дома остаются Евменович, Оксана.
Положили чемоданы на телегу, взяли детей за руки и отправились на станцию.
Большие пульмановские вагоны. В нашем пульмане - 70 человек. Еле втиснулись. А где сесть? На чем? Многие захватили с собой подушки, перины, теплую одежду. А мы? Никто не догадался взять с собой постель.
- Сходите, папа, домой, - говорит Валя Иосифу Евменовичу, Сережиному отцу, - возьмите нашу перину, три подушки и наши зимние пальто.
Сами мы боялись выйти из вагона, потому что паровоз уже прицепили.
Через полчаса Евменович принес вещи. Мы постелили на полу перину, посадили детей.
- Оксана, выходи из вагона или поедем с нами, - говорит Валя.
Оксана обняла детей, не может от них оторваться.
- Ой, не могу оставить стариков, умрут они без меня. А вас, может быть, уже и не увижу!..
- Оксана, эшелон трогается!
- Ой, да куда же вы едете, да как же вы там жить будете, да что же вы есть будете с такими маленькими детками!..
На ходу Оксана выскочила из вагона и еще долго, голося, бежала за поездом.
ЭВАКУАЦИЯ
Вечер. В вагоне темно и тесно. Спички зажигать нельзя. На остановке к нам в вагон зашел начальник заводского клуба Володя Посылаев и тихо заговорил:
- Товарищи! Вы знаете, что дорога у нас нелегкая, и что немецкие самолеты нападают на эшелоны, так что пусть это не будет для вас неожиданностью. Будьте мужественны. Если придется остановиться, не толпитесь, не паникуйте, - спокойно выходите и прячьтесь в кустах, ямах, прямо в поле...
Настала могильная тишина. Кто не понимал опасности до этой минуты, то теперь почувствовал. Нужно быть готовым ко всему. Спали по очереди, дети лежали, тесно прижавшись друг к другу, а мы с Валей и мамой дежурили: один сидит на чемодане, другой лежит в ногах у детей. Со мной была сумочка, в ней - деньги, паспорт и прочие документы. Я ее не выпускала из рук.
Рано утром эшелон замедляет ход, паровоз тревожно засигналил. Тревога! С трудом отодвигаем засов. Все семьдесят человек столпились у выхода. Эшелон еще не остановился, а люди прыгают с высоты, на ходу ловят своих детей и - кто куда. Я схватила Славика и тоже побежала.
- Куда ты, Надя? - кричит мама. - Зачем выскакиваешь?
А я забыла, что уже на седьмом месяце и ноги сами несут далеко в поле, в кусты.
Дождь, слякоть. Самолеты пролетели очень низко и исчезли. Мокрые, вымазанные в грязи, мы возвращаемся в вагон.
Эшелон двигается на север, и октябрь уже дает о себе знать. Стало холодно, начались бесконечные дожди. Ехали с постоянным чувством тревоги. Дети грязные, ночью плачут, но свет зажигать нельзя. Рядом с нами сидела молодая мать с двумя маленькими детьми, которые заболели дизентерией. Стоит страшный запах, меня тошнит, открывать вагон ночью нельзя, а в голове стучит...стучит...
Тревога!.. Над нами три немецких самолета... Летят, бомбят.
Такого страха мы еще не переживали! Я на ходу выскочила из вагона, держа на руках Славика. Бегу, пригнувшись к земле. Самолеты обстреливают из пулеметов. Скорей и подальше отбежать... Раненая пулей в колено, упала Дуся Кобцева, годовалого сынка ее схватила и понесла бабушка.
Марфоньку Кабанову возле вагона убило осколком в грудь. Двое ее маленьких сыновей остались лежать рядом с ней, их потом подобрали соседи. Люди бегут, прижимая к груди самое дорогое - детей.
Вот и картофельное поле. Выгребая руками ямку, кладу Славика, ложусь сверху и прикрываюсь ботвой. Рядом ложатся женщины, дети, бегут мимо люди. Самолеты с черными крестами долго кружат над нами, потом исчезают. Смотрю - по полю бежит Валя. Кричит и плачет:
- Надя! Где ты? Ой, а где же Славик?!
Я поднялась, и мы вместе побежали к маме и Валиным детям.
Бледная и растерянная, мама стояла, прислонившись к стене.
- Надя, береги себя. Ох, я боюсь, как бы ты не осталась в этих Комаричах...
Наш эшелон оттянули километра на два. Сгорело три вагона. В местной больнице оставили много раненых.
Вдруг снова налетели два самолета, все разбежались - кто куда. Я оказалась у небольшой копенки. Накрыла снопом голову и смотрю, как проносятся самолеты. Фашистская рожа высунулась через борт и хохочет. Летают так низко, что, кажется, колесами зацепят голову. Прошло еще два часа, а самолеты то исчезнут, то снова налетят, и все пикируют над нашими головами. Снова по полю бегает Валя, меня ищет. Нашла, обрадовалась, потащила к нашим.
Привела в подвал, где уже было человек пятьдесят. В этом подвале было хранилище керосина и бензина. Подвал сырой, запах бензина туманит сознание, но оставить этот подвал невозможно. Только высунется кто - стреляют с самолетов... Ноги подкашиваются, млеют руки, болит спина, сесть нельзя - от сырости все липкое. Дети плачут, хотят есть и пить, и вдруг я увидела, что со мной нет сумочки... Где ее найдешь?..
Валя полуоткрыла дверь и выползла из подвала. Она решила пробраться к эшелону, чтобы взять детям хлеба и воды. Полчаса напряженной тревоги. Наконец, Валя приползла с хлебом и бутылкой воды. Вдруг что-то тяжелое упало и прокатилось над нашими головами. Это была неразорвавшаяся бомба. В ужасе мы схватили детей и выбрались из западни.
- Куда вы идете с такими маленькими детьми? - спрашивали нас.
Прилетел еще один самолет и сбросил листовки: "Если вы к вечеру не уберетесь отсюда, будете все уничтожены".
Наш эшелон с военным оборудованием пропустить через Курск отказались, предложили следовать только на Брянск. Но через Брянск ехать еще опаснее. Брянск сильно бомбили. Наши четыре вагона с людьми отцепили и не знали, что с нами делать. Поднялась паника, многие решили добираться пешком до Нижнего Ломова. Мы уже знали, что эвакуируемся именно туда. С некоторыми семьями ехали мужчины, а у нас - ни одного.
Матери 61 год, от страха она дрожала, как осиновый лист. Идти пешком несколько сотен километров она, конечно, не сможет. Я тоже не годилась для большого перехода, а с нами еще и четверо детей. Работоспособной была только Валя. Разве она могла всех посадить к себе на спину? И мы решили ехать в вагоне куда бы ни повезли, через Брянск, или Курск, только бы ехать! Кое-кто, прихватив провизию, ушли с детьми на восток. Кое-кто вернулся назад в Шостку, а такие беспомощные, как мы, остались в вагоне.
Вечером через станцию проходил воинский эшелон, мы со слезами уговорили начальника эшелона, чтобы он прицепил наши четыре вагона и довез до Курска. Он согласился. Мы легли на пол вагона, и всю ночь никто не проронил ни слова. Эшелон мчался с такой скоростью, что даже сидя нельзя было удержаться. Казалось, что нам не дожить до тех дней, когда можно будет свободно ехать в вагоне, лежа на полке, без тревоги и страха. Мы счастливо добрались до Курска, а там нас прицепили к другому эшелону. На станцию Нижний Ломов мы благополучно прибыли шестого октября.
НИЖНИЙ ЛОМОВ
Сергей нас опередил. Погрузив и отправив заводское оборудование по назначению, он и группа работников добирались до Ломова, кто как мог. Нас разместили в клубе. Натащили сено, принесли в баке горячей воды, стали распределять по квартирам. Нашу семью никто не хотел брать. Восемь человек! Да еще и ждали пополнение...
И все же нам нашли квартиру по улице Блохина №13. Сжалилась хозяйка - Семеновна - она жила с семидесятидвухлетней матерью. Комната и кухня. Сразу все помылись, переоделись, и то, что мы выскочили из-под немецких бомб, нам теперь казалось чудом. Валя поступила на завод монтировать новое оборудование, на мне остались заботы по домашнему хозяйству.
Началась жизнь в тыловом городе - тяжелая и суровая. Меня прикрепили к военторгу, выдали карточки.
- Сережа, я пойду работать, я не могу жить на твоем иждивении.
- Ты пойдешь работать? А кто тебя примет на работу? А кому стоять в очередях? Кто будет присматривать за детьми? Подожди, - уговаривает Сергей, - тебе еще рано думать о работе.
На семь часов Валя и Сергей шли на завод, возвращались поздно вечером, иногда ночью. Бывало, что и не приходили ночевать: все работали с утроенной энергией. Наступила суровая русская зима с трескучими морозами. Я ходила в Сергеевой тужурке, Валя дала мне полуглубокие калоши. Продукты на базаре дорожали с каждым днем.
- Ну, и зачем только я пустила вас к себе? - сетовала Семеновна, как подвыпьет. - Четверо детей! С ума сойти, а днями еще одно прибавится на мою голову...
- Ничего, Семеновна, - успокаивал Сергей. - Потерпите, мы вот для работников строим бараки. Получим квартиру, тогда и освободим вас от забот.
- А чьи это дети, Сергей? Неужто твои? - спрашивали соседи.
- Конечно, мои!..
Дети не чувствовали разницы между собой, и все называли Сергея - мой папа!
- Это тоже мой папа! - повторял за другими Славик, хотя и знал, что у него есть настоящий папа, только он где-то на фронте, но Сергей, тоже его папа.
В свободную минуту Сергей по очереди заворачивал детей в свое пальто и выносил гулять на мороз: пальтишек у наших детей не было.
С фронта приходили тяжелые вести. Наши войска обороняли Москву. Мы слушаем радио, читаем газеты. Люди стоят в очереди - разговоры только о войне. Уверены - победа всё равно будет за нами. Люди работают на пределе сил - "Всё для фронта, всё для победы!" Много мужчин и девчат добровольно идут на фронт. Каждый день - проводы воинов. Матери и жены проклинают Гитлера, готовы вместе с мужьями и сыновьями идти на фронт, только бы поскорее разбить врага. На собраниях жен фронтовиков военком рассказывал про стойкость наших войск под Москвой.
Готовилось контрнаступление. Назревали великие события. Это вселяло надежду, но на сердце было тяжело. Куда послать запрос, с кем связаться, у кого спросить - где мой муж? И он не знает, куда закинула нас судьба, и не может найти нас. Наконец, нашла решение: я связалась с батальонным комиссаром Мироненко в Москве. Жду. Каждый день встречаю почтальона. Подруги говорят мне: успокойся. Хочешь - давай сходим к одной женщине - Дмитриевне. Она хорошо гадает, говорит правду. Я никогда не гадала, не верила в гадание, смеялась над
теми, кто ходил к гадалкам, а теперь ухватилась за это, как утопающий за соломинку. Дмитриевна сказала: "Не печалься, твой муж жив, но теперь далеко от тебя и не может послать тебе весточку. А что живой - это точно!"
- Дмитриевна! А когда кончится война? - наивно спрашиваю я, подчиняясь воле этой чужой женщины.
- Сейчас не могу сказать. Но Сталин выйдет победителем - это ясно написано.
16 ноября у меня родилась девочка.
- Ну,- говорит мама,- если ваш отец жив - девочка будет счастливой!
Я говорю:
- Славик, назови сам свою сестричку, как хочешь. Как назовешь - так и будет.
Славик назвал сестричку Галочкой.
Пришли мои приятельницы - Шура Смирнова и Клава Звонарева. Шура тоже ничего не знает о муже, а счастливая Клава получает письма. Как мы ей завидовали!
Она успокаивает меня, а сама тоже тревожится.
5 декабря. Как всегда, Валя и Сергей рано ушли на завод. Я сидела на кровати и кормила Галочку. Вот и 12 часов дня. Открылись ворота, и мимо окон прошел человек в серой шапке-ушанке. Наш почтальон. Мама открывает дверь в комнату. В руках у нее конверт.
- Тебе письмо!
Она положила письмо на кровать, а сама ушла на кухню. Я часто получала такие цветные конверты - в них были ответы на мои многочисленные запросы. Долго я смотрела на конверт и почему-то боялась взять его в руки. Когда Галочка уснула, я положила ее на подушку и распечатала конверт. "Ваш муж, Наумов Михаил Иванович, в бою с немецко-фашистскими захватчиками пропал без вести..."
Лист выпал из моих рук. Случилось то, чего я так боялась... Не могу найти слов, чтоб рассказать о своем горе. Те, кто терял своих близких, поймут меня. Я оцепенела, горло сдавило, не могу даже крикнуть, а в голову ударило что-то страшное.
Вошла мама. Не поняв, что со мной, спросила:
- Ну, что там пишут?
Я не могу оторвать от подушки голову. Мама все поняла.
В 7 часов вечера пришли Валя и Сергей. Валя тихо заплакала, а на бледном лице Сергея заходили желваки.
Мое оцепенение встревожило всех.
Наконец, полились слезы, они как будто прорвались через какую-то преграду, и теперь их не остановить. Никогда в жизни я так не плакала.
- Не плачь, Надя,- утешает меня Валя,- может быть, это ошибка. Ведь не написано, что он убит, только пропал без вести...
Она пыталась меня утешить, но это до меня не доходило. Я чувствовала себя осиротелой, маленькой, одинокой...
Еще больше жаль было детей. Что они без отца? Беспомощные существа. Особенно жаль было Галочку, которая тихо и спокойно спала на подушке.
- Я буду жить для детей, - наконец сказала я себе.- Буду учить их ненавидеть врага, расскажу про страшные дни войны. Мой Славик вырастет и отомстит за отца.
Славик еще не понимал, что это значит - потерять отца. Он смотрел на меня и говорил:
- Не плачь, мама, а то и я заплачу...
Детей уложили спать раньше обычного. Все молчали. Каждый боялся нарушить мертвую тишину, которая поселилась в квартире.
Наконец, все уснули, а я до утра не сомкнула глаз.
Так прошла неделя.
Я старалась забыться, занималась хозяйством, а по ночам меня мучили кошмары.
Приходили Клава и Шура, старались утешить, говорили, что таких, как я - тысячи, но мне от этого не становилось легче. Валя даже стала корить меня за малодушие. Она говорила: плачь, плачь, дура! Если будешь столько плакать, то через полгода станешь старухой. Посмотри на себя - ты уже и сейчас чернее земли, морщины перекосили лицо. Вот Миша вернется, да еще и Героем, он на тебя и смотреть не захочет! Останешься со своими детьми...
Я знаю, что она нарочно говорила так жестко, чтоб привести меня в чувство. Смотрю в зеркало: действительно, не похожа на себя - глаза желтые, нос вытянулся, лицо землистое. А в глубине души, где-то на самом донышке, теплится надежда. Нет! Моего Мишу не убьют. Он предстал передо мной таким, каким я его видела в последний раз: розовощекий, жизнерадостный, улыбчивый. Такие от пуль не умирают! Я снова выхожу на улицу. Часами простаиваю в очередях, и близкие, которые знают о моем горе, боятся заговаривать со мной. Кое-кто называет меня вдовой. Когда я слышу это слово, у меня внутри все холодеет. Неужели правда? Нет! Миша жив! И будет жить! Он только для НАС пропал без вести.
1942
В конце мая мы узнали о приказе "Ни шагу назад!" Скоро наши войска перешли в наступление. В народе - праздник. Слава нашей Красной Армии! Как и все, я радуюсь, но мне тяжело и обидно. Неужели я встречу конец войны вдовой? Поддерживаю связь с родителями мужа, которые живут на Урале. Я не сообщила им, что получила это известие. Я только написала, что Миша молчит, но я надеюсь, что он жив. Я знаю, что у Миши трое братьев на фронте, и если я напишу, что Миша пропал без вести, это может окончательно подкосить мать, которая и так плохо себя чувствует: встает ночами, чтоб открыть дверь - все ей кажется, что кто-то из детей вернулся и тихонько стучит...
Получаю вызов - мне нужно пройти медкомиссию - переводят на инвалидность... А народ работает с еще большей энергией. Фронтовикам шлют подарки, посылки. Послали и мы несколько теплых вещей. Я прошла медкомиссию. Тяжелая процедура тянется неделю. Мне пришлось побегать, пока восстановила документы, утерянные во время эвакуации. Однажды приснился сон, будто я сплю в какой-то чистой и светлой комнате с хорошо покрашенным полом. Проснулась, хочу встать и надеть тапочки, которые когда-то у меня были. А встать не могу: правой ноги у меня нет... Отрезана выше колена. Я очень испугалась... Ищу костыль или палку и не нахожу. А потом забыла, что у меня нет ноги.
Надела тапочки и пошла. И опять испугалась... Когда же нога приросла? Я ведь знаю, что ее не было.
Утром рассказала сон матери.
- Ну, дорогая, жив твой Миша... - и поцеловала меня в лоб.
Кажется, я начала верить снам. Стыдно признаться, но это так.
Как-то иду мимо квартиры Клавы - слышу невероятный крик. Собрался народ. Я зашла в комнату. Клава лежит на кровати, ее укрывают теплым одеялом, а ее трясет и она кричит не своим голосом. Увидев меня, она поднялась и повисла у меня на шее.
- Женя! Мой Женя убит под Харьковом!..
От ее душераздирающего крика мне стало плохо. Ее уложили в постель, а меня вывели на улицу.
Пришла назначенная мне пенсия - 665 рублей. Признали инвалидом второй группы. Мое здоровье основательно пошатнулось. До чего же горько получать пенсионную книжку...
- Я не могу так жить, - говорю я Сергею и Вале,- я тоже пойду работать.
А они свое:
- А кто же будет присматривать за пятью детьми? А кто будет стоять в очередях?
Мне не разрешают работать, и это меня угнетает.
Я часто пишу начальнику политуправления товарищу Мироненко, спрашиваю, прошу помочь мне узнать, где именно и когда пропал мой муж. У меня много московских адресов, но отовсюду получаю один и тот же ответ: "Никаких дополнительных сведений о том, где и как пропал
Ваш муж, мы не имеем."
Март 1942 года.
В Ломов к своей семье проездом заглянул комиссар Дмитриев. Я знакома с его женой Галей. Узнав, что товарищ Дмитриев с Украинского фронта, решила сходить к нему. Дмитриев принял меня любезно. Я коротко рассказала ему о себе, о судьбе своего мужа. Сказала о своих догадках. Если мой муж жив, он обязательно даст знать о себе. Мне известно, что многие пограничники попали в окружение, и я думаю, что, если мой муж тоже попал в окружение, то он - или погиб, переходя линию фронта, или сейчас в партизанах. Но, если б он был в партизанах, о нем уже было бы слышно. Он такой человек! Случайно, Вы не слышали, товарищ Дмитриев, фамилию Наумов?
Дмитриев рассказал, что они часто встречаются с партизанами, передают им газеты, переходят с их помощью линию фронта. Про Наумова он пока ничего не слышал. Я попросила Дмитриева, чтоб он передал на ту сторону письмо. Если Миша жив, то партизаны разыщут его. Так я думала. Дмитриев обещал исполнить мою просьбу, и я вручила ему заветное письмо.
Судьба тесно связала меня с Клавой, и мы делили горе пополам. На детей нам назначили пенсию, но как горько было получать эти деньги...
Настала весна. Дети на жизнь смотрят беспечно, хорошо растут, радуются каждому теплому дню, когда можно выйти на улицу. Мы завели огороды. Через два-три месяца наша жизнь улучшится, а на душе все равно темно и грустно. Мало что меня радует.
За весной быстро пришло лето. Настал жаркий июль 1942 года. Я несколько раз писала товарищу Мироненко, пишу и родным на Урал, они спрашивают меня о сыне, а я их - о муже.
...Это случилось в 10 часов утра. Сергей и Валя давно ушли на работу, а я, накормив детей, сидела с Галочкой. Мама хлопотала по хозяйству.
Вдруг заметила, что мимо окна прошел не почтальон, а работник телеграфа. Он вошел в комнату и сказал: "Товарищу Наумовой - телеграмма". Я расписалась.
Мама настороженно смотрела на меня - лицо мое, я почувствовала, побледнело, а руки дрожали. Телеграмму я не читала, боялась разорвать бумажную ленту, которая прятала неведомые слова.
Да что это со мной? Почему не читаю? Ведь самое страшное уже миновало. Тяжелее того, что я уже знаю, не будет. Промелькнула догадка: это сообщение о месте смерти. Нет, не то. О таком не телеграфируют. Прочитала откуда телеграмма - Урал. Выходит, от родных мужа. Читаю: "Михаил жив, здоров, находится в партизанском отряде. Жди писем. Отец".
Подпись на фото: Май 1942 года, Хинельские леса. Партизанский отряд "Червоный" (Эсманский). Сидят: Дегтярев Терентий (комис.), Наумов М. (командир нркппы отрядв), ..., Лукашов М. комиссар отряда).. Иванов Л. командир отряда), Буянов В. ком. взвода,,. Стоят: Усачов , Рожков, Образцов, Куманек п.ф., секретарь подпольного Сумского обкома ВКП/б/, Гончаров, Васин, Фильченко, .. Покамистов, ...
Письмо михаила Наумова со штампом военной цензуры.
Что со мной делалось! Я опустилась на стул, плакала от счастья и радости. Опомнившись, побежала на завод. Мне казалось, что все смотрят на меня, улыбаются, все знают о моем счастье! Дождавшись у ворот завода, я, не говоря ни слова, протянула Вале телеграмму. Мы долго обнимались, целовались. Вышел Сергей. Не понимая, что случилось, он остановился, а узнав, схватил меня в объятия и закружил, целуя.
Вечером разговор - все об одном. Каждый говорил: "А я знал /знала/, что Миша жив!". Как хотелось, чтоб война вот прямо сейчас и закончилась.
Прошло 10 дней, и я получила от Миши долгожданное письмо - то, которое он написал родным на Урал, в котором спрашивал, где я и Славик, и чтоб немедленно известили меня телеграммой, что он жив и здоров. Сотни раз я перечитывала дорогое письмо, выучила его наизусть.
Весть облетела весь наш город, завод. Все при встрече взволнованно поздравляли меня. Военком снял с письма копию и зачитывал отрывки на собраниях женщин. Торжественно я отнесла пенсионную книжку в военкомат. Деньги уже получаю по аттестату.
В моей жизни началась новая страница. Теперь вести о муже я получаю от Украинского партизанского штаба. Пишет товарищ Строкач, его сотрудники - Хорошилов и Владимиров.
1944 г., переправа через р. Стырь
Наступил 1943 год. В материальном отношении наша жизнь наладилась. Нам выделили заводскую квартиру - 2 комнаты с кухней. Топливом помогают райвоенкомат и горсовет. И на душе светло, солнечно. Миша жив! Воюет в партизанах. Помогает освобождать родную землю. Что может быть радостнее от сознания этого!
1943 год, в коротком отпуске семьей...