Из воспоминаний санинструктора 1073 стрелкового полка 316 стрелковой дивизии Аси Михайловны Гнусиной: "Наш эшелон остановился в лесу. Разгрузившись из вагонов, тронулись по нехоженой дороге, шли только ночью и на третьи сутки дошли до населенного пункта. От населения мы узнали, что это станция Дарница. До нас доносились залпы артиллерии и запах воды. Так мы догадались что находимся на левом берегу реки Днепр, который мы должны ночью преодолеть в ледяной воде и перебраться на правый берег..."
Осень 1943 года. Немецко-фашистскому командованию казалось, что Правобережье Днепра превращено в неприступный вал и русским никогда его не одолеть.
Командиры батареи 791 артполка 254 стрелковой дивизии первыми форсировали Днепр и закрепились на Правобережье. На правый фланг Полка навалился батальон эсэсовцев дивизии "Викинг" при поддержке танков и самоходок. Создалось критическое положение в Стрелковом Полку в котором командовал батареей Л. Ф. Томилин. Ещё до начала контратаки противника, старший лейтенант Томилин вынес свой наблюдательный пункт за передний край: отсюда хорошо просматривалось поле боя, подступы к позициям наших стрелковых подразделений. Однако когда правый фланг начал отходить назад, наблюдательный пункт артиллеристов оказался в полукольце и перед Томилиным возникла реальная угроза оказаться отрезанным от своей пехоты. Отступить вместе со стрелками - значит потерять обзор боя, этого командир допустить ни как не мог. Он остался на своём НП. Гитлеровцы подошли уже в плотную. Автоматным огнем Томилин заставлял их залечь, и снова по рации - на свою, на соседние батареи - продолжал отдавать команды. Пока работали орудийные расчёты, наши подразделения перегруппировались для решающей атаки. Батальон эсэсовцев был отброшен.
Но фашисты не успокоились. На третий день они вновь попытались сбросить полк в Днепр. Вражеские танки и самоходки, черно-серые автоматчики волной катились под гору, им уже не в силах было остановить огонь Томиловской батареи. Вот уже фашисты прут во весь рост, они почти рядом с НП... "Вперёд!!!"- крикнул комбат и первым выскочил из окопа, кося фашистов очередью. Два диска с патронами в миг опустели. Дальше отбиваться было нечем.
В радиостанциях раздалась команда: "Огонь на меня!" Орудийные расчёты на огневых позициях растерялись - кто же может сразу, не раздумывая, послать снаряд в своего командира и его боевых товарищей? Но приказ есть приказ. После повторной команды батарея открыла огонь. Наблюдательный пункт гитлеровцам взять не удалось.
Старший лейтенант Томилин остался жив и продолжал управлять огнем батареи, которая в многодневных боях на правом берегу Днепра уничтожила свыше двухсот гитлеровцев, вывела из строя три танка, уничтожила миномётную батарею, восемь пулемётных точек и несколько зенитных пушек. Верно говорят: "Храброго пуля боится!".
Взвод медсестёр под вечер расположился на левом берегу на привал. В нише которую вырыли сапёрными лопатками, развели небольшой костер, прикрыв его сверху ветками от поломанных бомбёжкой деревьев. Сидели вокруг огня и пели "Ой, Днепро, Днепро, ты широк могуч..." Настя Вакула, санинструктор 1 роты, она очень хорошо выводила эту украинскую в нашем полку песню, пели в голоса: кажется, каждый вкладывал в слова что-то свое, интимное, и в то же время понятное, общую боль, печаль и надежду. Но настанет час... Вдруг Настя спохватилась:
- Ой девоньки, чует мое сердце, не увижу я больше моего родного Киева...
- Тушить костры! Выходи строиться!
Кто бегом, кто пригибаясь под деревьями, ковыляя в сыпучем песке, добрались до берега. Тут должна быть переправа, которую соорудил командир 2 роты Харин с настилом из досок по верх брёвен. Но где же она? На той стороне Днепра зарево пожаров, горит город. Всё заволокло едким дымом. С правого берега по реке стреляют шрапнелью, бьют миномёты, и методично с утра бомбят переправу. Но вот повисла ракета, и мы прямо перед собой увидели тонкую ниточку – переправу из брёвен. Люди на переправе кажутся маленькими оловянными солдатиками, они еле двигаются растянутой редкой цепочкой. Не успели всё рассмотреть, как «лампа» потухла, и стало темным темно. Услышала, неожиданно хриплый, надорванный или простуженный на ветру голос:
- По одному, дистанция не менее метра, на переправу шагом марш!
Передние скрылись в темноте, задние отстали. Тихо, хоть бы кто кашлянул. Наступая на скользкие доски, ноги уходят в воду. Мимо? Нет, упираюсь в деревянный настил скользя подошвами сапог, боюсь, если подниму ногу то не попаду на доски. Кто то упал в воду, ещё один... В голове круговерть мыслей, оступился? убили? Стреляют непрерывно, но выстрелов не слышу: это для меня сейчас самое важное. Оступаюсь, падаю по пояс в воду, но держусь... Санитарная сумка и вещевой мешок намокли, стали ещё тяжелее. Иду, скольжу уже и руками и ногами. Когда же берег!? Днепр кажется бесконечно широким. Сильный взрыв, вспышка, попали в переправу, фонтан воды, грохот... Я тоже тону... Но кто то сильно дёргает меня за руку и бросает на берег. Земля! Встаю, наступаю на что то мягкое и тут же падаю. Опять осветительная ракета. Ясно вижу труп бойца. Кто то хватает меня за руку и тянет в сторону, крик девичий, почти детский голосок:
- Сюда, сюда! Тебя не ранило? А ты счастливая, успела проскочить, переправу разбило, теперь до утра не починят... Потом она увлекает меня в боле безопасное место. Тут её позвали и девчушка скрылась в ночи. Встретить мне её больше не довелось, а слышать от раненых бойцов на переправе о восемнадцатилетней украинке Анессе Луговой, которая сражалась не ведая страха, и погибла на подъёме в город спасая раненых доводилось часто. Немецкие танки гусеницами раздавили раненых солдат и Анессу.
«Лампа» догорала, и стало черным-темно, как в пропасти. Вдруг доносится неровный с передыхом шепот:
- Тут же немцы, где то под кручей балакают, так нас в их пасть бросили...
Прислушиваюсь, действительно, прямо над головой, неразборчивая речь и раздаются какие то команды, под горой, совсем близко. Слышно как кто то ударил и с досадой:
- Не нуди зараза, сопли тут распустил! Немец рядом, это хорошо, не придётся их искать, иди да и бей их, или что!? Сдаваться надумал? «Хенде хох!»...
Потом всё стихло, похоже немцы удалились. Глаза начинают привыкать к темноте, жадно всматриваюсь в ночь. Она особенно зловеща потому, что Днепр пылает, это плывёт и горит нефть из разбомбленных нефтеналивных барж широкой полосой с перерывами. Наконец то раздаётся голос нашего командира, уверенный и спокойный:
- Вторая рота, за мной! Прижимайтесь теснее к круче и шагом марш! Не отставать! Командиры взводов и отделений, проследите за своими людьми.
И пошли, сосредоточенно и деловито, как на работу. Боже, какая радость, какое счастье что я не одна, что рядом свои, из полка. Шли пока было темно, где бегом а где ползком, а как осветит «лампа» - замираем словно в детской игре «замри». Дорога, вернее то что от неё осталось, вся в воронках да завалах, извивалась и вела нас прямо в город, на фоне горящих зданий, которые казались чудовищами с растопыренными ручищами простертыми к небу как бы прося пощады или снисхождения...
Стою, плотно прильнула к какой то полуразрушенной каменной стене, чувствую холод, толи от мокрой гимнастёрки толи от шинели. Гляжу в темноту, стараюсь сообразить, как же действовать, я тут одна, только я и ночь со страшными разрывами и вспышками. Теперь хочу что бы они, разрывы и вспышки происходили чаще, что бы осмотреться и прикинуть, куда идти, где наши?!? Но разрывы чаще там, куда ушли наши...
Редкий треск пулемётных и автоматных очередей. Вдруг сзади раздался оглушительный взрыв, обрушилась глыба горы, отпрыгиваю в нишу, но тут мне в грудь упирается ствол автомата... Тут вспыхнула «лампа» и испуганный голос:
- Ух ты! Чуть свою не хлопнул!
Надо же как повезло. Из ниши выходят двое, они тянут связь. Узнав кто я, и почему тут очутилась, они мне подсказали что под дорогой есть труба, она достаточно большая и может служить медпунктом. Связисты скрылись по своим делам, таща катушку провода. Так начался мой первый день работы в «трубе». Не успела я оборудовать свой медпункт, как понадобилась моя помощь - в землянке во время бомбёжки засыпало шестерых бойцов. Мы торопились их отрыть, но было уже поздно, на теле солдат не было ни одой раны: они задохнулись. Трое из них были татары и трое русских. Я очень хотела что бы они встали, отряхнулись... Но этого не произошло. Вдруг окрик:
- Медицина! Спишь что ли!? Давай скорее сюда, тем уже не помочь, вот тут помогай, тоже засыпаны землёй, и ранены.
Этих мы отходили, только они оглохли. И так до самой ночи и каждый день. Ночами, кого на носилках, кого на плечах, носили на берег Днепра, другие кто мог хоть немного идти, добирались самостоятельно. Потери были огромны, правда каждую ночь приходило пополнение. Это были совсем мальчики или пожилые солдаты которые на меня смотрели с удивлением и жалостью - уж очень хрупка дивчина... Бойцы нашего полка с самого начала ко мне относились с доверием, и как то особенно говорили обо мне: «сообразительная!». С каждым часом всё больше я обретала уверенность в себе, в своих силах, я смогу, я справлюсь, я должна...
Человек так устроен, что через день-другой обживается в любой обстановке. Обживались и мы под горой Киева. Становилось всё трудней с продовольствием. Днём низину застилало дымом, он прижимался к земле и вечером от этого дыма ставало почти невозможно дышать. Старшина роты, очень старательный молодой парень, мучительно переживал когда приходил с переправы с пустыми руками.
- Опять продовольствие не получили, наверно утопили на переправе...
Правда «подкармливали» немцы, сбрасывая пищу для своих солдат, тюки попадали и к нам, ибо позиции так вклинивались друг к другу, что ни с воздуха ни с земли нелегко было разобраться кто где. Однажды, уже в сумерках пробиралась по ходам сообщений, по воронкам, по руинам, от взвода к взводу. Вдруг слышу плач ребёнка, да такой ужасный что его и гром канонады не в силах заглушить. Иду на плач, вижу обрушенную крышу дома, балкой убило женщину а в руках она держала ребёнка, грудь обнажена – наверное кормила мальца. Голова женщины пробита бревном, кровью залило и её и дитя. В конвульсиях женщина сжала ребёнка так, что он уже посинел от крика. С огромным трудом я освободила мальца от цепких объятий умиравшей матери и понесла его в подвал, в котором как я знала прятались от бомбёжек гражданские. Им я и отдала ребёнка. Женщины его не сразу приняли, и смотрели на меня какими то отрешенными глазами - куда мол мы его денем... Ко мне подошла уже не молодая, лет под пятьдесят женщина, как будто продолжая в слух молчаливые раздумья, со вздохом сказала обращаясь ко всем:
- А ей ребёнок зачем?! Ведь она наших мужиков должна спасать, лечить, с поля брани выносить, видите, у неё сумка с красным крестом... Взяла мальца и говорит мне:
- Иди, касатка, дай бог тебе здоровья, сил и терпения, мы как ни будь выходим малютку, не беспокойся, иди, спасай солдатиков... И я пошла, вернее поползла в узкий проход из подвала. Вдруг меня кто то потянул за ногу, оглянулась а там мальчик, и жалобно так:
- Тётя, вы доктор? Ну всё равно, пойдёмте, вот тут, совсем рядом, мальчишку поранило, помогите ему... Я заколебалась: мне было приказано не отлучаться от роты, как сказал командир – наступаем. Было много раненых, всех их было необходимо вовремя перевязать, но мальчик от меня не отставал, он убедил меня что это совсем рядом и что он кратчайшим путём приведёт меня обратно...
- Тётя! Я доктора привёл!
Ко мне метнулась обезумевшая от горя и слёз женщина, схватила меня за руки и потянула в угол. Там при свете снаряда «катюши», на полу умирал мальчик, лет как Лёне который меня сюда привёл. Мальчик был ранен, крупные осколки застряли в животе. Это было самое ужасное чувство – чувство бессилия, чем я могу помочь?! Я сказала матери что тут нужен хирург, а я всего лишь санинструктор, может быть операция и помогла бы... Женщина не дослушав меня убежала и мигом вернулась, в руках у неё был большой кухонный нож. Она полна безумной решимости, тычет его мне.
- Режь, я сама буду тебе помогать!!!
Я растерялась, стою как вкопанная. Она увидев это, кинулась на колени, стала целовать мои сапоги, хватать меня за руки, с губ срывается пена, то молящие ласковые глаза, то заклинания и проклятия, и снова мольбы...
- Режь! Спаси! Ну спаси же его!!!
Я не могу вырваться от её объятий. Тогда Лёня понимая весь ужас этой сцены, а дети войну рано научились понимать – стал отталкивать от меня обезумевшую от горя женщину...
- Тётя, он вас зовёт!
Но её сын уже ни кого не звал, он наконец избавился от дикой боли и затих, лежал неподвижно, как сломанная игрушка. А мы, две женщины, вдруг оцепенели боясь сдвинуться с места. В эту минуту меня некстати пронзила мысль: а ведь самое главное это - родить ребёнка, вырастить его человеком, но из за этой войны, этих проклятых фашистов, может быть я никогда не смогу стать матерью. Бедная мать! Слышу её голос, вижу её слёзы, чёрные растрёпанные волосы, и рядом с ней комочек израненного тельца. Лучше бы убили меня. Чувство вины, какое то очень острое ощущение собственной никчёмности и даже никчёмности происходящего вокруг. С 1941 года и по 1945 год, мы дрались с фашизмом, но с того самого дня слово «фашизм» у меня ассоциируется с этим мальчиком. Убили РЕБЁНКА, за что!?!?! Кому он помешал!? Кто придумал отвратительное насилие над природой, над человеком!? Кто придумал войны?!...
С этими или похожими на эти мысли я вышла из землянки. Уже стемнело. Или у меня на душе и в глазах темно, глухо? Шагала в полный рост, разве можно после гибели ребёнка прятаться от смерти взрослому человеку. Вдруг Лёня пригибает меня к земле, оказывается что он идёт вместе со мной, над нашими головами пролетает мина, отвратительно визжа, как поросёнок. Я бреду опустошенная своим бессилием. Бедная мать...
Не сердцем, но разумом мы понимали – это необходимо. Да, кто то должен и это делать, стоять в обороне насмерть, не наступать без приказа. А мы все ждём такого приказа. Каждый раз когда я возвращаюсь с переправы, кто ни будь из бойцов кричит:
- Есть?!
Я только отрицательно машу рукой – «Нет», и всем ясно, что речь идёт о приказе о наступлении. Ибо ужасно видеть, как от огня и бомб врага гибнут бойцы, и дети... Уж лучше бы рвануть в перёд, в атаку, достать его штыком, лопаткой, на худой конец зубами, а если придётся... Ну что ж, значит судьба такая! И такой конец в атаке ни кого не страшил. Все ждали мига, когда она по «русски рванув рубаху на груди», как у Симонова, бросятся в перёд, и дадут волю своей ярости и гневу. Но бойцам нашего батальона выпала другая доля, стоять насмерть. Это куда тяжелее чем ходить в атаки, требуется не рывок, не сгусток энергии, а ежечасно, ежедневно, неделями стоять насмерть, требуется хладнокровие, многотерпеливое мужество. Каждый день бойцы отбивали атаки немцев, вели как тогда очень часто упоминали сводках «Совинформбюро» - бои местного значения. Обстрелы и бомбёжки продолжались как правило весь день и всю ночь, правда интенсивность их была различной. Но элементы пресловутой немецкой аккуратности всё же сохранялись. Так утром «Фокке-Вульф 189» или как его называли бойцы «рама» производит разведку наших и своих позиций, ибо за ночь они изменились, и зачастую не понятно где и кто.
Трофеи наших солдат из одной из больниц города значительно пополнили мои запасы, бинтов правда было мало но зато принесли с полтора килограмма белого стрептоцида, когда засыпаешь им раны – они не гноятся, бутыль литров на двадцать спирта и склянку йода.
Фашисты сбрасывал листовки, в том числе и «пропуск в плен», наши бойцы если и брали листовки, то лишь «до ветру сходить» как говорили украинцы. Но одну листовку я запомнила, на ней был схематично изображен Сталинград и Киев, войска прижаты к Волге, а мы к Днепру, а в низу надпись: «Вы в кольце, и мы в кольце – посмотрим что будет в конце...» Теперь то мы знаем что было в конце. Потом начались «психические бомбёжки», кроме бомб немцы сбрасывали с самолётов железные бочки с отверстиями, сделанными так, что пока бочка летит, то издаёт страшный сверлящий звук от которого холодит душу, а в животе кишки словно в узел затягиваются – такая дикая боль. Беспомощность – страшное состояние человека.
Земля бугрилась, от взрывов. Неба не было видно, там густо висели немецкие самолёты непрерывно пикировавшие на наш участок. Сплошной гул и гром. Взорванная земля поднималась вверх и опускалась на наши головы густой массой, осыпая всех комьями и пылью, осколками стекла и металла. Перебегая от одного к другому засыпанному землёю или раненому бойцу, натыкалась на убитых. Но смерти я не искала, не геройствовала, даже над самой смеялась, как впервые дни боёв ещё на командном пункте мы не хотели надевать каски. А когда на мне прострелили каску, и в ней появилось отверстие от пули в двух сантиметрах от моего виска – я поверила в свою крылатую фортуну. Тут некому тобой восхищаться или же удивляться, тут ты часто один на один, без свидетелей, со смертью и ранеными которые в бреду вырываются тебя же бьют или молятся на тебя. Эта молитва – страшна предсмертная исповедь, суть всего человека, и кажется в свою последнюю минуту он весь обнажен до придела. Мне запомнился один мужчина, его подкосило то ли миной то ли пулемётной очередью, он как то сел, я к нему, а он:
- Бежи дочка, бежи, вот там ты сейчас нужнее, а мне уже не надо, я сам.
Я всё же рванулась к нему, а у него глаза странные, светлые, губы побелели, еле шевелятся, силится что то сказать, наклонилась:
- Глаза, глаза мне дочка землицей или камушком прикрой, а закопать то не успеете, да что там, спаси вас бог...
Вытянулся, сложил руки на груди и умер. Без стона, без проклятий. Руки трудяги. Он просто жил и работал, а стало нужно – воевал. Был отец, муж, брат. И ко всему и всем относился добросовестно, вот так же и умер, добросовестно...
Всё меньше и меньше остаётся бойцов из тех, с кем переправились сюда. Убитых старались всех похоронить, если была возможность – копали могилу, а чаще зарывали в воронки которых было очень много. Хоронили без торжественных митингов и громких фраз, а точнее совсем без слов, молча. А о чём говорить? Всем и так всё ясно. В тайне каждый думал: «это ещё хорошо что хоть землёй прикрыли, повезло». Ведь многим нашим товарищам могилами стали развалины домов да огромные воронки в которых ничего нельзя было найти...
На утро обходя свои позиции, зашла на пулемётную точку, осмотрела у Виктора повязку, с верху сухая – не стала беспокоить рану. Какой же всё таки чудо этот стрептоцид! Засыпанный в рану, он как бы цементирует её. И в друг:
- ВОЗДУХ!!!!!
Заряжающий и зенитчица запрыгнули на «полуторку», к станковому пулемёту. Я кинулась скорее к себе в батальон. Началась «обработка» наших позиций. Одновременно начался миномётный обстрел и бомбардировка с самолетов «U-87». Восемнадцать бомбардировщиков пикируют на наши позиции. Зенитно-пулемётная точка открыла огонь, одной удачной очередью подбила бомбардировщик, он задымился и взорвался. Мы все, не помня себя от радости, громко закричали: Ура!!! Ай да девка!!! Ай да молодец!!! Но радость была преждевременной, остальные семнадцать «U-87» развернулись, выстроились в ниточку, и разом обрушились на зенитную точку. Один выходит из пике, другой пикирует, и так колесом все семнадцать. Семнадцать оснащенных по последнему слову тогдашней техники самолётов, вступили в неравное сражение с хрупкой, худенькой русской девушкой. Слившись с пулемётом, ничего не замечая вокруг, она вела непрерывный огонь... Вокруг неё бушует смерч, земля поднимается фонтанами в небо в месте с огнём и дымом, а пулемёт всё строчит и строчит, так, так, так, так... Как подкошенный упал в машине заряжающий, а девушка всё стреляет. Горит машина, на девушке загорелась юбка, а она всё стреляет и стреляет. Пламя поглотило девушку раньше чем замолчал её пулемёт. Сгорело всё, мы так и не успели узнать кто они были, или хотя бы записать номер их машины. Я навсегда запомнила её улыбающееся лицо, светлую прядку волос свисающую из под пилотки, волевой подбородок и глаза, озорные и немного с раскосинкой, и весёлые ямочки на щеках. Появилась эта зенитная машина дня два назад, пробегая мимо её машины, я только махала рукой, «привет!» - и поговорить то было некогда. А теперь... Один из бойцов сказал:
- Вот они настоящие Герои. А кто их видел? Мы! А сколько нас останется в живых? А ото ж!...
Мы стали твердокаменными, будто после этого боя зенитно-пулемётной точки с семнадцатью немецкими бомбардировщиками мы лишились нервов. Нам было тяжело ещё и от того, что мы не могли как зенитчики, отмстить стервятникам, бросившимся стаей на свою жертву. Но мы могли отомстить тому кто на земле, тому кто рвался к Днепру. И отомстили.
В полдень 29 октября, противник перешел в наступление на позиции нашего батальона. Такого массированного миномётно-артиллерийского огня мы ещё не видели. Наши боевые порядки подверглись обстрелу из шестиствольных миномётов. Бойцы 1 и 2 роты отошли оставив свои позиции. Но ярость, ярость и месть за порушенную жизнь, за только что сгоревшую зенитчицу удесятерила силы солдат в неравном бою с противником. Враг напирал, его встретили отчаянным огнём наши поредевшие роты, поредевшие в боях, но не сломленные. И тогда, с ещё большим остервенением на нас бросились пикировщики, и опять шестиствольные миномёты. Всё кругом стонало. Во второй половине дня, прямым попаданием бомбы разрушило штаб батальона, под его обломками были погребены: командир батальона, политрук, военфельдшер и ещё несколько человек. Нас осталось мало, да видимо и врага тоже, многих фашистов положили в этом сражении. Натиск врага прекратился так же неожиданно как и начался. В командование батальоном вступил раненный Солдатенок, он устало заговорил:
- И когда озверелые фашисты попытались с ходу ворваться в расположение командного пункта, они были встречены мощным огнём уцелевших средств. Главными были семь ручных пулемётов. Враг был остановлен на удалении ста метров от командного пункта и ближе подойти не смог. Весь день рота удерживала эти позиции очень сильно измотанными в боях взводами, в которых оставалось по три-четыре человека, но сражались, и сражались храбро!...
Работали «катюши», зигзагообразная молния, потом шелест сухих листьев а через секунду – разрывы, сперва редкие «тах-тах-тах» а потом частые как пулемётные очереди. Впечатление такое, что обстреливают со всех сторон. Это и есть «горячие объятия» нашей славной «катюши»! Вскоре меня вызвал командир. С ним были комиссар и пожилые бойцы, все очень серьёзные и молчаливые. Командир сказал:
- Вот тебе задание: доставить на переправу двух раненых, а потом пойдешь на тот берег и доставишь вот эти документы и пакет – и подал мне опечатанный пакет и свёрток. А комиссар добавил:
- На словах скажи, что в нашей роте трусов не было, все сражались геройски, выполняя приказ. Ясно?
- Ясно. Когда возвращаться?
- Возвращаться не надо, отдашь бумаги и останешься там. Жива будешь, после войны приди на это место, здесь много наших полегло, расскажешь как мы здесь сражались.
В землянку зашел боец Хмель. Командир сказал:
- Вместе с санинструктором проводите на переправу раненых, а потом доставить в целости документы в полк, документы у медсестры. Вот ваши пропуска. Будьте осторожны. Прощайте!
Мы откозыряли и пошли за ранеными, а вместе с ними и к переправе. Мы быстро продвигались к берегу Днепра. И сейчас мы вместе с ним и ранеными пробираемся по знакомым траншеям, воронкам, через завалы, потом в длинную щель выходящую прямо к Днепру. Вот и на месте. Раненых доставили на приёмный пункт для отправки за Днепр. Потом я отметила мой и его пропуска, что бы переправится через Днепр, поворачиваюсь к нему, а он так по отцовски обнял меня за плечи и говорит:
- Прощай дочка!
- !?
- Не могу я переправится, наши остались тут, может погибнут, а я? Да как я потом с этим жить буду? Как в глаза потом буду смотреть жене да дочкам? Вот, мол, нате вам, я живой, а они, все мои товарищи, однополчане погибли за меня! Не по совести это!
- Но ведь нас послали!
- Потому и послали, что ты девушка, девчонка ещё совсем! Тебя беречь надо, и правильно что послали! А я то мужик, но меня послали потому, что моя семья в тылу, иди мол, к детям, спасайся! Берегут значит, спасибо им, душевные у нас командиры. Но ведь у них тоже есть семьи, жены, детки, отцы, матери, только вот они в другом тылу – немецком. Нет, негоже это, вот когда их семьи вызволим, да в Берлине побываем... Вот тогда с чистой совестью и по домам да по хатам. А сейчас... Прощай дочка! Иди. Я вернусь к ним, их там мало, а каждый боец это сила, а я тем более, я теперь за тебя буду их раны перевязывать, а коли суждено погибнуть – так всем вместе. На миру и смерть красна!
И Хмель скрылся в ночи. Так вот что означали те слова: «... После войны приди на это место...». Тут всё обнажено до придела, и правда, и любовь, и ненависть, и смерть. Но Хмеля ждут домой жена и четыре дочери. А я? Кто ждёт меня? Нет ни мамы, ни папы, сестрёнки все погибли... К тому же я санинструктор, а мне и вовсе не по совести уходить. Но как быть с документами и донесениями?! Как вдруг совсем рядом:
- Фельдсвязь! У кого есть донесения? Сдать сюда!
Я мухой сдала всё документы и получила расписку о принятии фельдсвязью, которая доставит всё куда надо. Теперь свободна, бегу за Хмелем. Догнала я его когда он ещё не успел выбраться с берега на кручу. Похоже его моё появление ни сколько не удивило, он только спросил про документы.
- Сдала, ну и молодец! – и немного помолчав, добавил:
- Так вот Ася, зови меня Володей! Мы с тобой ровня, товарищи значит, а товарищам негоже звать друг друга иначе.
Это было естественно. Бои за Киев, опасности которым мы подвергались, постоянные бомбёжки и смерть повсюду просто сровняли наш возраст, и довоенная разница в годах больше не имела никакого значения. Вот почему даже сейчас, фронтовики встречаясь называют друг друга кротко, по имени или же «мальчики» и «девочки».
- Чудно! Я всю жизнь на жену обижался, что она мне одних девчонок нарожала. Ай, видать ошибался я шибко... Вот закончим войну, приеду домой и закажу жене пятую доченьку, а назову в твою честь, Асенькой...
Обратный путь был тяжелее. По долгу приходилось отсиживаться в воронках от бомб, пережидая бомбёжку. Бомбили наши самолёты «ТБ-3». Я забыв обо всём выскочила из воронки и бросилась в сторону батальона, что бы им побыстрее сообщить об этом. Хмель поспевал за мной, что то кричал, но я не обращала на него ни какого внимания, и только подгоняла себя: «скорее, ну скорее же...». Я не слышала как снова начали бомбить наши самолёты. Раздался грохот, меня что то очень мягко, как на маминых ладонях подбросило вверх, сердце сладко замерло, и ... больше ничего не помню. Первое что я ощутила, это неимоверную тяжесть в голове, земля и песок в носу, во рту, в ушах и жуткий запах гари. Кто то тащит меня вверх.
Люди в беде щедры, а особенно в военном госпитале, особенно внимательны и добры. И на душе тепло, особенно тепло от человеческого участия этих пропахших потом и порохом людей. В нагрудном кармане меня согревает фотокарточка, и в голове всё время как ни странно вертится песня, мы её пели в строю: «За тебя, за очи голубые, за любовь пойду на смертный бой...». Я тогда смеялась над сочетанием слов «любовь», «очи голубые», «смертный бой». А теперь вот как для меня это всё обернулось. В ответ он тоже подарил мне свою маленькую фотокарточку с оптимистической надписью: «Моя любовь – смерть победит в бою!». Засыпая в этом безмятежном спокойствии госпиталя, уже не на передовой, я сама себе сказала: «А всё таки я счастливая!». Из госпиталя выписалась на костылях, потом мне подарили протез, так и хожу на протезе с тросточкой.
Овеянные порохом ни в одном сражении и не в одном бою, Воины 1073 Стрелкового Полка показали образцы мужества и стойкости, воинской доблести, армейской дружбы и товарищества. С освобождением 6 ноября 1943 года столицы Украины Киева, успешно развивалось дальнейшее наступление войск 1 Украинского фронта на запад. 7 ноября был освобожден железнодорожный узел Фастов, а 12 ноября был занят город Житомир. Плацдарм в районе г. Киева был расширен до 150 километров в глубину и до 400 в ширину по фронту. 13 ноября, противник перешел в контрнаступления в районе Триполье и Фастова, но особенно в районе Житомира и Корнино. В результате, врагу удалось захватить эти районы, но не на долго. 2 декабря наши войска вновь освободили эти районы. В этих боях отличилась 316 Дважды Краснознаменная Темрюкская Стрелковая Дивизия которая вновь показала образцы воинской доблести и мужества. В первой половине января 1944 года, наши войска стремительно движутся на запад, за период с 6 ноября по 15 августа наступательная операция войск 1 Украинского фронта полностью освободила западную Украину, овладели городами – Станислав, Львов, Перемышль, Тернополь, и другими населёнными пунктами. Наша победа – это высокий рубеж в истории человечества! Она показала величие нашей родины, показала всесилие, дала изумительные образцы самоотверженности героизма, это всё дополнено так - на уцелевших стенах и зданиях Киева сохранились надписи солдат: «Мы отстроим тебя Киев!», «Город отстроили – да нет, заново возвели в небывало кратчайшие сроки», «Прекрасный город на Днепре!»...
На Украину я приехала с группой комсомольцев, приехала в Киев где стойко сражался наш 1073 Стрелковый Полк, где сгорела в бою с врагом комсомолка-зенитчица чьё имя так и оставалось неизвестным. Я призывала комсомольцев ни кого и ничего не забывать, и отыскать имя той девушки, которая стала горячей искрой в огнях нелёгкой победы над беспощадным врагом. Эта встреча ветеранов Киевской битвы состоялась в 1986 году. На кануне марта 1987 года, я получаю письмо от неизвестной мне женщины, в письме она рассказывает что ищет свою сестру Баскову Зою Прокопьевну и просит дать словесный портрет той девушки. Я написала всё что сохранила моя память, закрывая глаза я отчётливо видела её – безымянную героиню. Отправив письмо, я стала ждать ответ. Через некоторое время я получаю ответ, письмо короткое, как «выстрел»:
- Ася Михайловна, вы так описали приметы девушки... Да, это моя сестра Зоя, высылаю вам фотографию, довоенная, мысленно наденьте на неё пилотку и гимнастерку... Я боялась вскрыть пакет с фотокарточкой, наконец пересилив себя вскрыла – закружилась голова. С фотографии на меня смотрела та самая девушка. Нет, не пришлось одевать её в военную форму, это была она, та самая безымянная зенитчица, которую я носила в своём сердце столько лет...
И вот мы снова едем по песчаному берегу Азовского моря. Ася Михайловна молчит, углублена в себя, что то нелегкое думает. Потом долгий изучающий взгляд на меня, будто прикидывает: поймёт – не поймёт?
- Знаете, у меня очень хорошая зрительная память, можно сказать феноменальная, так вот представьте и поверьте: каждый год встречаю одного - двух человек, которых либо перевязывала либо тащила из под огня, либо из тех что были в госпитале или медсанбате. Удивительно? Мне и самой удивительно, и всё случайно – в метро, из окна трамвая или троллейбуса... И сказала так, только общее:
- Помню что тогда видела, но где точно? Бывает, день, два, а из головы всё ни как не выходит, и вдруг батюшки! – да это ж под Киевом, под бомбёжкой, тащила его в кусты, в укрытие, тяжеленный, лицо мужественное, броское такое, и всё кривился толи от боли, толи от того что я надрываюсь а он мне ни чем помочь не может... Вспомню и обрадуюсь – значит жив остался! А потом даже всплакну как навспоминаюсь... Разве можно всё что они пережили передать?.. Она замолкает, страдальчески морщит лицо – СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ.
Из сборника непридуманных историй о войне
гвардии рядового взвода ПТР
1075 Стрелкового Полка
316 Стрелковой Дивизии
Крупина Геннадия Васильевича
656906, г. Барнаул-34 ул.
ул. Зоотехническая, 57/3
тел. 67-10-78