Когда любимый несколькими поколениями людей актер Юрий Никулин в фильме "Бриллиантовая рука" говорит милиционеру: "С войны не держал боевого оружия" - это чистая правда, а не просто "по сценарию". Сержант Никулин прошел всю Великую Отечественную в артиллерии ПВО, награжден медалями "За оборону Ленинграда" и "За боевые заслуги". О своей войне он подробно рассказал в книге "Почти серьезно", где будущий киношный недотепа делает солдатскую работу и мечтает лишь об одном: вернуться домой.
"Почти семь лет я не снимал с себя гимнастерку, сапоги и солдатскую шинель. И об этих годах собираюсь рассказать. О моей действительной службе в армии, о двух войнах, которые пришлось пережить. В армии я прошел суровую жизненную школу, узнал немало людей, научился сходиться с ними, что впоследствии помогло в работе, в жизни. Ну а военная "карьера" моя за семь долгих лет — от рядового до старшего сержанта, - так начинает свой рассказ Юрий Владимирович, призванный в армию в 1939 году, как и все его ровесники. Любопытная деталь времени: по рассказам живших тогда людей, многие родители старались при регистрации записать сыновей годом младше, чтобы к армии молодой человек мог лучше окрепнуть. Так или иначе, служить новобранца Никулина определили во второй дивизион 115-го зенитного артиллерийского полка, шестую батарею, стоявшую около Сестрорецка, известного своим оружейным заводом. Здесь он и встретил свою первую войну: грянула финская кампания. И с продвижением войск на север на передовой пост отправили зенитчиков.
— Не отравлено.
Через полчаса бочонок опустел. Никто не отравился".
Батарея продолжала стоять под Сестрорецком, охраняя воздушные подступы к Ленинграду, а почти рядом с нами шли тяжелые бои по прорыву линии Маннергейма. В конце февраля — начале марта 1940 года наши войска прорвали долговременную финскую оборону, и 12 марта военные действия с Финляндией закончились... А в ночь с 22 на 23 июня 1941 года со стороны Финляндии появились немецкие Ю-88. Понятное дело, ни о какой демобилизации речи быть не могло.
"Наблюдатель Борунов доложил по телефону:
— "Бобруйск"! Тревога! Два звена Ю-88 на бреющем полете идут с Териок на Сестрорецк.
В трубке слышны доклады всех батарей, команды тревоги.
— "Армавир" готов!
— "Винница" готова!
— "Богучар" готов!
С вышки нашего наблюдательного пункта видны гладь залива, Кронштадт, форты и выступающая в море коса, на которой стоит наша шестая батарея.
"Юнкерсы" идут прямо на батарею. Вспышка. Еще не слышно залпа пушек, но мы понимаем: наша батарея первой в полку открыла огонь.Так 115-й зенитно-артиллерийский полк вступил в войну. С первым боевым залпом мы поняли, что война действительно началась. Один из вражеских самолетов сбила батарея нашего полка, которой командовал лейтенант Пимченков. Об этом мы узнали только к вечеру.
Как потом нам рассказывали, ребята после первого боевого крещения, выходя из нервного шока, долго смеялись и вспоминали, как командовал, сидя на корточках, Ларин, как пушка Лыткарева вначале повернулась не туда, как Кузовков залез под артиллерийский прибор. За годы войны я не раз видел, как люди, вылезая из щелей, стряхивая с себя комья земли и осознавая, что все обошлось благополучно — нет убитых и техника цела,- начинали громко смеяться. А многие изображали в лицах, кто и как вел себя во время боя.
За первый сбитый вражеский самолет командир батареи Пимченков получил орден.
...Двое суток мы не спали. Потом с наступлением тишины все мгновенно заснули".
Немцы приближались к Ленинграду. Однажды на рассвете зенитчики, стоявшие на своем НП, увидели, как по шоссе шли отступающие части пехоты. Оказывается, сдали Выборг. Все деревья вдоль шоссе увешаны противогазами. Солдаты оставили при себе только противогазные сумки, приспособив их для табака и продуктов. Вереницы измотанных, запыленных людей молча шли по направлению к Ленинграду. Все ждали команду сняться с НП, но с командного пункта сообщили, что противник уже близко и нужно держаться до последнего патрона. А патронов всего сорок и на пятерых - три допотопные бельгийские винтовки.
Ночью пришел приказ отступать. Кругом все горело, по наблюдательному пункту велся минометный огонь. У Сестрорецка уже стояли ополченцы из рабочих-ленинградцев.
В тот день в журнале боевых действий батареи появилась такая запись:
"Личный состав НП вернулся на точку. Батарея вела огонь по наземным целям противника в районе Белоострова. Расход — 208 снарядов. При поддержке артиллерии Кронштадта и фортов противник остановлен по линии старой границы в 9 километрах от огневой позиции батареи.
И. о. командира батареи лейтенант Ларин".
Вдоль реки в Сестрорецке гражданское население, в основном женщины, старики и подростки, рыло противотанковые рвы. По всей линии фронта, по всему перешейку возводились долговременные огневые точки. Чувствовалось — предстоит длительная оборона.Немцы сбрасывали листовки с призывом сдаваться. Они писали, что все ленинградцы обречены на голодную смерть и единственный выход — это сдаваться в плен. Для этого, как сообщалось в листовках, нужно при встрече с немцами, поднять руки вверх и сказать пароль: "Штык в землю. Сталин капут".
"Первое время Ленинград почти не бомбили. Кольцо блокады замыкалось постепенно. Но мне казалось, что голод наступил внезапно. Хотя на самом деле все было иначе. После войны, читая книгу с подробным описанием блокады Ленинграда, я был потрясен, как мало мы знали о том, что происходило в действительности. Конечно, армия по сравнению с теми, кто находился в самом городе, снабжалась лучше. Впервые мы узнали о начинающемся голоде, когда к нам пришла женщина и, вызвав кого-то из бойцов (видимо, она раньше его знала), спросила, нет ли у нас остатков еды. Женщине дали полбуханки хлеба. Она долго благодарила и потом заплакала. В тот момент нам это показалось странным. После Октябрьских праздников наш паек резко сократили, предупредив, что хлеб будем получать порциями. Мы не поверили, но с каждым днем хлеба выдавали все меньше и меньше. Потом сказали: "Второго на обед не будет".
— Ничего, ничего, скоро все войдет в норму,- успокаивал нас старшина.- А пока подтяните ремешки.
Но скоро наступил голод. У нас на батарее полагалось каждому по триста граммов хлеба в сутки. Часто вместо ста пятидесяти граммов хлеба выдавали один сухарь весом в семьдесят пять граммов. Другую половину пайка составлял хлеб — сто пятьдесят граммов, тяжелый, сырой и липкий, как мыло. Полагалось на каждого и по ложке муки. Она шла в общий котел и там взбалтывалась — получали белесую воду без соли (соли тоже не было), С утра у каптерки выстраивалась очередь. Старшина взвешивал порцию и выдавал. Подбирали даже крошки. Многие, получая хлеб, думали: съесть все сразу или разделить? Некоторые делили по кусочкам. Я съедал все сразу. Наступили холода. Утром, дней, вечером, ночью- даже во сне — все думали и говорили о еде".
Люди начали пухнуть, некоторые считали, если выпьют много воды, то чувство голода притупится, и в итоге совсем слабели. Войска стояли в обороне. Старались меньше двигаться. Так прошли зимние месяцы. К весне у многих бойцов началась цинга и куриная слепота. Как только наступали сумерки, многие только смутно, с трудом различали границу между землей и небом. Несколько человек на батарее стали общими поводырями. Вечером они вели строй в столовую на ужин, а потом отводили обратно в землянки. Кто-то предложил сделать отвар из сосновых игл. К сожалению, это не помогло. Лишь когда на батарею выдали бутыль рыбьего жира и каждый принял вечером по ложке этого лекарства и получил такую же порцию утром, зрение тут же начало возвращаться. Как мало требовалось для того, чтобы его восстановить!
"Батарея дважды вела огонь по группе самолетов противника "Хейнкель-111". Сбит один самолет противника, который упал в
Финский залив. Расход снарядов-38 штук.
9 марта 1942 года.
(Из журнала боевых действий)"
С утра до наступления темноты, каждый день батарея ведет огонь по вражеской авиации. Иногда летчики успевают выпрыгнуть, и их берут в плен. Но это не страшно. Страшен голодающий, умирающий Ленинград. Трамваи застыли. Дома покрыты снегом с наледью. Стены все в потеках. В городе не работали канализация и водопровод. Всюду огромные сугробы. Между ними маленькие тропинки. По ним медленно, инстинктивно экономя движения, ходят люди. Все согнуты, сгорблены, многие от голода шатаются. Некоторые с трудом тащат санки с водой, дровами. Порой на санках везли трупы, завернутые в простыни. Часто трупы лежали прямо на улицах, и это никого не удивляло. Бредет человек по улице, вдруг останавливается и... падает — умер. Город бомбили и обстреливали.
"Нельзя забыть трамвай с людьми, разбитый прямым попаданием немецкого снаряда. А как горели после бомбежки продовольственные склады имени Бадаева - там хранились сахар, шоколад, кофе... Все вокруг после пожара стало черным. Потом многие приходили на место пожара, вырубали лед, растапливали его и пили. Говорили, что это многих спасло, потому что во льду остались питательные вещества. В Ленинград мы добрались пешком. За продуктами для батареи ходили с санками. Все продукты на сто двадцать человек (получали сразу на три дня) умещались на небольших санках. Пятеро вооруженных солдат охраняли продукты в пути. Я знаю, что в январе 1942 года в отдельные дни умирало от голода по пять-шесть тысяч ленинградцев. От дистрофии умирали дети, женщины, старики. К смерти привыкли. Город наводнили крысы".
Летом 1943 года, успев полежать в госпитале после воспаления легких и контузии, Никулин стал старшим сержантом, помощником командира взвода. 12 августа 1943 года на батарее в торжественной обстановке были вручены медали "За оборону Ленинграда". Там же, в обороне он встретил знаменитого Усова, носившего звание капитана. До войны Усов был судьей Всесоюзной категории по футболу. Небольшого роста, толстенький, с виду даже несколько комичный, он среди болельщиков футбола считался самым справедливым судьей. Про него рассказывали интересную историю, как блокадной зимой разведчики пошли за "языком", но все пошло не так, как надо. Очнулся Усов в землянке, на стене плакат с изображением футболиста с мячом, и на плакате надпись не по-русски. Кругом тихо. Голова у него перевязана. Тут входит обер-лейтенант и спрашивает:
— Ну как вы себя чувствуете? Ты меня помнишь?
— Нет, - отвечает Усов.
Тогда обер-лейтенант на ломаном русском языке начал рассказывать, что с Усовым он встречался в Германии, на международном матче, где тот судил игру. Немец тоже был футбольным судьей. И Усов вспомнил, что действительно они встречались в начале тридцатых годов, вместе проводили вечера, обменялись адресами, обещали друг другу писать. И вот Усов попал к нему в плен. Немецкий офицер его покормил и предложил остаться. Уедешь, мол, в Дрезден, поживешь у моей родни, а после войны вернешься домой. А пока покажи, где у вас штаб, где склады с боеприпасами, где батареи. Ну, сам, мол, знаешь. Утром вышли на передовую, к стереотрубе, и тут Усов, улучив момент, рванул что есть духу к своим. Только в плечо и зацепили.
Прошло время. Усов поправился. Наши перешли в наступление. В одном из прорывов и он принимал участие. И довелось ему увидеть
ту самую немецкую землянку, в которой его уговаривали остаться. Дверь землянки оказалась сорванной, на пороге лежал мертвый немец, а со стены на Усова смотрел с афиши улыбающийся футболист с мячом в руках.
Наше наступление на Ленинградском фронте началось в 1944 году. С огромной радостью солдаты слушали Левитана, читающего по
радио приказы Верховного Главнокомандующего. И вот он, счастливый день: 14 января 1944 года - наступление, в результате которого наши войска сняли блокаду и отбросили фашистов от Ленинграда. Была продолжительная артиллерийская подготовка. Двадцать градусов мороза, но снег весь сплавился и покрылся черной копотью. Многие деревья стояли с расщепленными стволами. Когда артподготовка закончилась, пехота пошла в наступление.
"Наша батарея снялась, и мы двинулись из Пулкова. Мы ехали, а кругом зияли воронки, всюду лежали убитые гитлеровцы. К вечеру на дороге образовалась пробка. Ночь. Темно. Поток из бесчисленного количества людей и военной техники остановился. Невозможно было сделать дальше ни шагу. На наше счастье, стояла плохая погода, и немцы не смогли применить авиацию. Если бы они начали нас бомбить, то, конечно, нам не поздоровилось бы. Наш командир Хинин сразу понял опасность такой "пробки": если утром будет летная погода, а пробка не рассосется, то нам придется прикрывать дорогу; и он дал команду всей батарее отойти в сторону от шоссе. Наши тягачи отъехали метров на четыреста от дороги. Батарея стала окапываться. Мы, группа разведчиков, остановились около блиндажа, у входа в который лежал убитый рыжий фашист. Около него валялись фотографии и письма. Мы рассматривали фотографии, читали аккуратные подписи к ним: с датами, когда и что происходило. Вот свадьба убитого. Вот он стрижется. Его провожают на фронт. Он на Восточном фронте стоит у танка. И вот лежит здесь, перед нами, мертвый. Мы к нему не испытывали ни ненависти, ни злости".
До этого бойцы не спали несколько ночей — страшно устали, промокли. А из-за оттепели все раскисло. Кругом грязь. Зашли в пустой немецкий блиндаж, зажгли коптилку и достали сухой паек: колбасу, сухари, сахар. Стали есть. И тут увидели, как по выступающей балке спокойно идет мышь. Кто-то на нее крикнул. Мышь не обратила на это никакого внимания, прошла по балке и прыгнула к нам на стол. Маленькая мышка. Она поднялась на задние лапки и, как делают собаки, начала просить еду. Никулин протянул ей кусочек американской колбасы, а она взяла ее передними лапками и начала есть. Все смотрели как завороженные. Видимо, просить еду, не бояться людей приучили мышь жившие в блиндаже немцы.
"Петухов замахнулся автоматом на незваную гостью. Я схватил его за руку и сказал:
— Вася, не надо.
— Мышь-то немецкая,- возмутился Петухов.
— Да нет,- сказал я.- Это наша мышь, ленинградская. Что, ее из Германии привезли? Посмотри на ее лицо...
Все рассмеялись. Мышка осталась жить. Когда после войны я рассказал об этом отцу, он растрогался, считая, что я совершил просто героический поступок".
А утром небо слегка прояснилось, прошел немецкий самолет-разведчик и через два часа начался обстрел наших позиций дальнобойной артиллерией. Но старший сержант Никулин это проспал. Товарищи выволокли его из блиндажа, как и всякий недоспашвий человек, он рычал и отбрыкивался ровно до тех пор, пока в этот самый блиндаж не попал снаряд. Повезло. Про эти самые снаряды, точнее про страх, Никулин говорит уже спокойно: ты слышишь орудийный выстрел, потом приближается звук летящего снаряда. Сразу возникают неприятные ощущения. В те секунды, пока снаряд летит, приближаясь, ты про себя говоришь: "Ну вот, это все, это мой снаряд". Со временем это чувство притупляется. Уж слишком часты повторения.
"Но первого убитого при мне человека невозможно забыть. Мы сидели на огневой позиции и ели из котелков. Вдруг рядом с нашим орудием разорвался снаряд, и заряжающему осколком срезало голову. Сидит человек с ложкой в руках, пар идет из котелка, а верхняя часть головы срезана, как бритвой, начисто. Смерть на войне, казалось бы, не должна потрясать. Но каждый раз это потрясало. Я видел поля, на которых лежали рядами убитые люди: как шли они в атаку, так и скосил их всех пулемет. Я видел тела, разорванные снарядами и бомбами, но самое
обидное-нелепая смерть, когда убивает шальная пуля, случайно попавший осколок. Каждый раз, когда на моих глазах гибли товарищи, я всегда говорил себе: "Ведь это же мог быть и я".
Юрий Владимирович вспоминает, как люди гибли, казалось бы, по нелепой случайности. Кому-то, спящему, от разрыва случайной бомбы ночью в голову попал крохотный осколок. Кого-то переехала собственная же пушка. Солдат шутя приставил пистолет без обоймы к голове - выстрел! В патроннике был патрон. Повезло или не повезло. О себе он вспоминает случай, когда из соседней ячейки солдат позвал его перекурить. Только перебежал к нему, а тут снаряд прямым попаданием в только что оставленный окоп.
"В трудные годы в короткие часы и минуты отдыха мне часто помогало чувство юмора. Вспоминаю такой эпизод. Всю ночь мы шли в соседнюю часть, где должны были рыть траншеи. Темно, дождь, изредка вспыхивают осветительные ракеты. Пришли мы на место измученные, голодные. Худой майор подошел к нашей группе и спросил:
— Инструмент взяли (он имел в виду лопаты и кирки)?
— Взяли! — бодро ответил я за всех и вытащил из-за голенища сапога деревянную ложку. Все захохотали, майор тоже. Настроение у нас поднялось".
Батарея вела огонь по двум "Фокке-Вульф-190", обстреливающим позицию. Осколком легко ранен сержант Киселев. Один самолет сбит. Отлично стрелял пулемет старшего сержанта Караева и третий орудийный расчет сержанта Степанова. Расход 12 снарядов.
5 марта 1944 года.
(Из журнала боевых действий)
Или история с поваром. Шутник Никулин нацепил на себя немецкую шинель, каску, взял автомат и подкрался к кухне, где варилась
каша на завтрак. Раздвинул кусты метрах в десяти от него и, высунув лицо в очках, произнес: "Ку-ку". Повар опешил, но продолжал медленно вертеть черпаком кашу, тупо уставившись на "немца". А потом сиганул в кусты и целый день никто его не мог найти. А вечером всем говорил, что, мол, ходил за продуктами, искал барана. Когда эту историю "немец" рассказал своим разведчикам, они просто упали от хохота. Только старшина выслушал и глубокомысленно добавил: "Ну повезло тебе, Никулин. Будь он не трус, взял бы свою берданку да как дал бы тебе меж глаз... И привет Никулину! Ку-ку..."
Но, как говорит сам Никулин, везло. Летом 1944 года у города Изборска они тоже не погибли почти чудом. На полуторке, груженой катушками с кабелем и другим имуществом, впятером артиллеристы заехали в деревню. А оказалось, в ней немцы. Винтовки - под грудой барахла, поэтому пришлось просто бежать в рожь. Спасли, как стало ясно потом, две вещи: по дороге немцы приняли их за своих, а потом, по-видимому, решили, что не могут быть в Красной армии только несколько идиотов, которые явились без оружия. Где-то рядом основные части.
"А ведь неподалеку от нас во ржи лежали убитые наши ребята, пехотинцы. Мы потом, когда вернулись вместе с батареей, захоронили их. И только у двоих или троих нашли зашитые в брюки медальоны. Николай Гусев называл их "мертвой коробочкой". Медальон был из пластмассы и завинчивался, чтобы внутрь не проникла вода. Такую коробочку выдали и мне. В ней лежал свернутый в трубочку кусок пергамента с надписью: "Никулин Ю. В. Год рождения 1921. Место жительства: Москва, Токмаков переулок, д. 15, кв. 1, группа крови 2-я". Коробочки выдавали каждому. И часто только по ним и определяли личность убитого. Неприятно это чувствовать, что всегда у тебя медальон "мертвая коробочка". Вспомнишь, и сразу как-то тоскливо становится".
Уже ближе к концу войны первый раз в жизни в Прибалтике, москвич Никулин увидел море, о котором мечтал всю жизнь. Оно оказалось не таким, как представлялось. Волны грязно-бурые, а на них качается кверху брюхом рыба, которую оглушили взрывы бомб и мин. В боях за освобождение Риги часть понесла большие потери в людях и технике. В Риге пробыли недолго. А затем дивизион отвели в городок Валмиеру для переформирования и отдыха. И для нас этот период военной жизни Юрия Владимировича примечателен тем, что именно там он впервые попробовал себя в амплуа, принесшее ему потом всенародную известность и любовь - клоунада. Командир дивизиона приказал организовать самодеятельность, в которой "самому веселому" старшему сержанту Никулину пришлось работать и конферансье, и петь в хоре, и разыгрывать репризу.
"Возникло много сложностей с клоунадой. Я понимал, главное-найти отличного партнера. Мой выбор пал на моего друга сержанта Ефима Лейбовича. Все знали его как человека спокойного, уравновешенного, рассудительного, эрудированного-до войны он работал в газете. Ефим старше меня на два года. Он любил экспромты, шутки. Я решил, что из него выйдет отличный Белый и вместе мы составим довольно забавный дуэт.
В одной из разбитых парикмахерских мы нашли рыжую косу. Из нее сварганили парик. Углем и губной помадой (помаду дали телефонистки) я наложил на лицо небольшой грим. Из папье-маше сделал нос. На тельняшку, которую одолжил у одного из наших бойцов, служившего ранее в морской пехоте, надел вывернутую мехом наружу зимнюю безрукавку, раздобыл шаровары и взял у старшины самого большого размера, 46-го, ботинки, а Ефим — Белый клоун — надел цилиндр, фрак. Под фраком-гимнастерка, брюки галифе и ботинки с обмотками. В клоунаде, в репризах я использовал материалы, присланные из дома. Отец писал фельетоны о Гитлере, откликался на многие политические события, этот репертуар он всегда посылал мне.
В те дни немало говорилось об открытии ученых по расщеплению атомного ядра. На эту тему мы придумали репризу. Я появлялся на сцене в своем диком костюме с громадным молотком в руках. Остановившись, поднимал что-то невидимое с пола и, положив на стул это "что-то", бил по нему молотком. Стул разлетался на куски. Вбегал партнер и спрашивал:
— Что ты здесь делаешь?
Я отвечал совершенно серьезно:
— Расщепляю атом.
Зал раскалывался от смеха (до сих пор не могу понять: почему так смеялись?)".
Хотя все просто: солдаты, изголодавшись по зрелищам, по юмору, по всему тому, что когда-то украшало мирную жизнь, смеялись от души. А дальше концерты пошли даже в в городском театре. Сначала — для военных, а потом для гражданского населения. Больше всего, по признанию Никулина, ему нравилось конферировать и исполнять песенки. "Эта вообще голубая мечта моего детства — петь в джазе", - пишет он.
И вот она, долгожданная весна 1945 года, дивизион направлен в Курляндию. Уже освобождена Польша и часть Чехословакии. Шли бои на подступах к Берлину. Большая группировка немецких войск, прижатая к морю, оставалась в Прибалтике.
"Третьего мая мы заняли огневую позицию в районе населенного пункта с романтическим названием Джуксте. Восьмого мая нам
сообщили, что утром начнется общее наступление наших войск по всему фронту. Казалось бы, ночь перед боем должна быть тревожной, но мы спали как убитые, потому что весь день строили, копали. В нашей землянке лежали вповалку семь человек. Утром мы почувствовали какие-то удары и толчки. Открыли глаза и видим: по нашим телам, пригнувшись, бегает разведчик Володя Бороздинов с криком "А-ааа, а-аа!". Мы смотрели на него и думали - уж не свихнулся ли он? Оказывается, Бороздинов кричал "ура!". Он первым узнал от дежурного телефониста о том, что подписан акт о капитуляции фашистских войск. Так пришла победа. У всех проснувшихся был одновременно радостный и растерянный вид. Никто не знал, как и чем выразить счастье. В воздух стреляли из автоматов, пистолетов, винтовок. Пускали ракеты. Все небо искрилось от трассирующих пуль. Хотелось выпить. Но ни водки, ни спирта никто нигде достать не смог. Недалеко от нас стоял полуразвалившийся сарай. Поджечь его! Многим это решение пришло одновременно... Мы подожгли сарай и прыгали вокруг него как сумасшедшие. Прыгали, возбужденные от радости...
В журнале боевых действий появилась запись:
"Объявлено окончание военных действий.
День Победы!
Войска противника капитулировали.
Вечером по случаю окончания военных действий произведен салют из четырех орудий — восемь залпов.
Расход — 32 снаряда.
9 мая 1945 года".
Победа! Кончилась война, а мы живы! Это великое счастье-наша победа! Война позади, а мы живы! Живы!!!
И наступило мирное время. Всем нам казалось очень странным наше состояние. Мы отвыкли от тишины. Больше всего я ожидал писем из дома. Интересно, думал я, а как победу встретили отец и мать?
Вскоре от отца пришло большое письмо со всеми подробностями. Отец писал, как они слушали правительственное сообщение о победе, как проходило гулянье на улицах, как обнимались незнакомые люди, как все целовали военных... Всю ночь отец с матерью гуляли, хотели пройти на Красную площадь, но там собралось столько народу, что они не сумели протиснуться. С каким волнением я читал это письмо — так хотелось домой. Домой!".
Юрий Владимирович Никулин. Ушел 21 августа 1997 г.